http://tvoyaparallel.ru/news/chelovek/pitirim-sorokin-nastoyashhiy-kommunizm-byil-tolko-v-tyurme.htm
24.07.2015
В плеяде выдающихся выходцев из Коми есть одно имя, которое в научном сообществе произносится не иначе, как с придыханием. Речь, конечно же, о Питириме Сорокине. Нашему корреспонденту благодаря машине времени под названием «книга» удалось переместиться в прошлое и побеседовать с великим социологом о коммунизме, тюрьмах и целительной силе любви.
– Питирим Александрович, вы уже не первый гость нашей рубрики. Читали предыдущие интервью, например, с Каллистратом Жаковым?
– Да, конечно. Говоря о Жакове, хочу вспомнить, что мы с ними были достаточно близко знакомы. Он был замечательным человеком во многих отношениях. Его происхождение и биография в чем-то напоминали мои. Ему также пришлось карабкаться вверх из коми крестьянских детей до положения профессора философии и известного писателя. Но прежде всего это была чрезвычайно богатая личность, оригинальная и интеллектуально независимая от всех модных тогда направлений мысли и творчества. Возможно, что эта “высоколобость” и была причиной недооценки его трудов до революции 1917 года и его эмиграции из коммунистической России.
– Вам пришлось выбираться из глубинки. Какой след в характере оставил Коми край?
– Я рад, что прожил детство в этой девственной стране. Я не променял бы ее и на самую цивилизованную среду обитания в самом лучшем жилом районе самого прекрасного города в мире.
Здесь не существовало ни слишком богатых привилегированных “верхов”, ни особенно бедных или бесправных “низов”. Даже между двумя полами в основном соблюдалось равноправие. Здесь не было “классовой борьбы” и сформировавшихся политических партий. Я же впитывал нормы и нравственные принципы, характерные для людей этой местности: дух независимости, справедливости, уверенности в себе и взаимопомощи. И в будущем я всегда предпочитал стоять на собственных ногах и самому определять свою судьбу, будучи материально независимым. Независимость привлекала меня больше, чем положение высланного ученого, живущего за счет поддержки дружественного правительства, сколь щедрой бы ни была эта поддержка.
– В вашей биографии есть примечательный факт – вы много раз сидели в тюрьме.
– Действительно, я несколько раз находился под арестом и при царском, и при коммунистическом режиме. И всегда по политическим мотивам.
Первый раз меня бросили в грязную камеру, где деревянные нары кишели вшами. Я преодолел это неудобство с оптимизмом и энергичностью юности. Выпросив большой чугунок кипятка у охранника, я ошпарил койку, вымел мусор из камеры и постарался приспособиться к новым условиям, насколько это было возможно. На следующий день я был переведен в лучшую, чем моя, камеру, и даже мог пользоваться телефоном. Дверь камеры днем не закрывалась, и я свободно общался с соседями – политическими заключенными. Товарищи по школе принесли книгу, еду, сигареты, чтобы скрасить мое пребывание в тюрьме. Короче говоря, политическое заключение оказалось далеко не так болезненно и пугающе, как я воображал. В последние свои часы шатающийся царский режим становился довольно гуманным. Фактически мы превратили тюрьму в безопасное место для хранения революционной литературы и за плату пересылали с охранниками на волю письма другим революционерам, свободно навещали друг друга в своих камерах и ежедневно собирались для обсуждения насущных проблем.
– А как с вами обращались коммунисты?
– Их методы были действительно жестоки и негуманны. Они просто уничтожали всех подряд: и заключенных, и родственников, и друзей, и целые социальные группы, к которым они принадлежали. Царские тюрьмы можно назвать чистилищем в сравнении с адом коммунистических тюрем и лагерей.
Хочу рассказать про один из самых тяжелых моментов в своей биографии. Во время одной из отсидок я специально хранил две сигареты – хотел выкурить их по дороге на казнь. Тогда я каждый день ждал, что сегодня на расстрел поведут именно меня. Я пытался представить свои последние минуты. Боялся ли я их? Нет. Я был возмущен. Я рисовал себе путь на свою Голгофу. Вероятно, меня выведут вместе с другими осужденными в окружении двух или трех десятков коммунистов. По пути я выкурю две оставшиеся сигареты. Идя на казнь, мне придется пересечь улицу, где живут мои жена и брат. Может быть, мне улыбнется счастье взглянуть на них на прощание. Затем нам прикажут рыть собственные могилы. Я откажусь. Пусть коммунисты сами роют их. Лично меня не волнует, похоронят ли нас после расстрела. Наконец, нам прикажут снять пальто и обувь, которые они заберут как “достояние революции”, и выстроят шеренгой. Если количество осужденных будет большим, кому-то придется ждать своей очереди и смотреть, как умирают другие. Когда наступит мой черед, раздается команда “Пли!”. Будет ощущение острой боли, но, если они стреляли хорошо, все быстро кончится, если нет – придется какое-то время помучиться. Боялся ли я страданий? Вовсе нет. Я просто очень хотел жить!
– Когда-то вы писали, что видели настоящий коммунизм только в тюрьме.
– Именно так. В тюрьме все общее. Здесь построен коммунизм, более эффективный, чем тот, который насаждается силой за стенами тюрьмы. Пища, которую приносят тому или другому заключенному в передачах с воли, делится на всех. Здесь практикуется полное равенство. Смерть – это общая судьба всех нас. Условия существования у нас одинаковы.
– Что же было за стенами? Чем так плох был коммунизм?
– Себя мы называли “троглодитами”. Не то чтобы мы жили в пещерах, но уверен: настоящие пещерные люди имели больше удобств, чем было у 95% населения Петрограда в 1919 году. В коммунистическом обществе все должно быть естественным, и мы действительно имели естественную температуру в жилище, отапливаемом преимущественно нашим дыханием. Карточки на топливо у нас были, но не было топлива. В то же время водоснабжение Петрограда было расстроено, и вода заражена тифом и другими возбудителями опасных болезней. Что касается санитарных условий, то их просто невозможно описать нормальным человеческим языком. В сильные холода в размороженных домах полопались все трубы, и на верхних этажах не работали сливные бачки и краны. Разбитые окна приходилось затыкать тряпками. Умыться или выкупаться было практически невозможно. Мыло полагалось по продуктовым карточкам, но никогда не выдавалось. Может быть, тяжелее всего было выносить темноту. Электричество включалось вечерами на два-три часа, а часто света не было вовсе. По карточкам мы получали от восьмушки до половины фунта очень плохого хлеба на день. Иногда и того меньше. Обычно мы ходили обедать в столовую, организованную коммунистами в университете, но даже там мы получали только горячую воду с плавающими в ней несколькими кусочками капусты. Постепенно все худели и становились все более и более истощенными. У многих начинались провалы в памяти, развивались голодный психоз и бред, затем наступала смерть.
Вот так мы и жили в “Российской Совершенно Фантастической Советской Республике”, как мы называли РСФСР.
– Как-то вы умудрялись продолжать работу в университете.
– На лекциях я никогда не играл в политику, но приводил научные факты, независимо от того, подкрепляют они коммунистические теории или нет. Быть социологом в этих условиях чертовски трудно, но я должен был оставаться честным социологом. Невозможно даже описать трудности, с которыми я сталкивался, продолжая свою работу, которая могла в любой момент послужить причиной ареста. Я читал лекции в почти полной темноте в аудиториях, где практически не было видно слушателей. Когда появлялась надобность свериться с конспектами, я просил кого-нибудь одолжить огарок свечи. Обычно мне передавали стеариновый огрызок, который я задувал как можно быстрее из экономии. Студенты же, которые писали в темноте, не глядя, вообще могли заниматься где угодно.
– Опасаясь за свою жизнь и жизнь супруги, вы эмигрировали?
– Тогда я понял три очень важных вещи: нет ничего важнее жизни, всегда надо стоять за правду и главной движущей силой человечества должен стать альтруизм.
Опуская промежуточные этапы, скажу, что после пяти лет испытаний в революционных бурях и двух беспокойных лет политической ссылки тихая и нормальная жизнь в Миннесоте, где мы обосновались с [женой] Еленой казалась нам настоящим счастьем. Приехав в страну недавно, мы могли полностью отдаваться исследовательской и преподавательской работе, не отвлекаясь на ненаучные соображения и политику. Наконец, мы обрели настоящее душевное равновесие и могли заниматься, чем хотели. Ощущение свободы было сродни тому состоянию радости и бьющей через край энергии, которое я испытывал в моменты освобождения из царских и коммунистических тюрем.
– Тем не менее, вы в будущем разочаровались в Западных идеалах?
– Я верил в честность, демократичность и нравственность политики, верил, что Запад останется верен договорам и обязательствам, в готовность помочь России в трудный час. Я всегда напоминаю западному читателю, что как в Первую, так и во Вторую Мировые войны Россия одна сражалась с большими вражескими силами, чем все ее союзники, вместе взятые, что она взяла на себя основные тяготы войны, заплатив за это ужасную цену – цену стократ большую, чем совокупные издержки, понесенные всеми ее союзниками. Этой жертвой Россия без сомнения спасла союзников от вероятного поражения и разрухи, не говоря уже о спасении миллионов жизней союзнических армий, которым бы самим пришлось сражаться с германской коалицией, не будь России.
Позднее мои иллюзии относительно западных правительств развеялись. Вместо помощи России, когда она нуждалась в этом, они старались ослабить ее, ввергнуть в гражданскую войну, расчленить ее, отторгнув поелику возможно и захватив ее территории. Они нарушили свои обязательства и после второй мировой войны, начав все виды “холодной” и “горячей” войн против нее.
– Вы даже написали книгу об этих взаимоотношениях – “Россия и Соединенные Штаты”.
– Моей практической целью при создании книги было побудить обе страны и их лидеров продолжить взаимовыгодное сотрудничество и предостеречь об ужасных последствиях замены такого сотрудничества политикой конфронтации. Мои советы и предупреждения оказались в основном проигнорированы, и в первую очередь политиками и властной элитой обеих стран. Подтверждение тому – Берлинский кризис 1948-1949 годов. После самоубийственная политика обоих государств становилась все более гибельной, разрушительной и катастрофичной по своим последствиям, пока не поставила под вопрос само выживание всего человечества. Всеобщая гибель в огне угрожает теперь каждому из нас, и огонь этот может вспыхнуть в любой момент.
– Нашло ли человечество выход из этого кризиса?
– Ни один из существующих рецептов не может не только уничтожить, но даже заметно уменьшить эти конфликты. Даже если завтра весь мир станет демократическим, все равно войны и кровавые стычки не исчезнут, поскольку демократии оказываются не менее воинственными и неуживчивыми с соседями, чем автократические режимы. То же самое относится и к образованию. С десятого столетия до двадцатого образование претерпело огромные изменения: число учебных заведений всех типов, процент грамотных, количество научных открытий и изобретений росли систематически и очень быстро, и все-таки войны, кровавые революции и мрачные преступления не исчезли. Напротив, в XX веке они достигли самого высокого уровня и превратили это столетие в самое кровавое в истории. То же можно сказать и о религии. Одно из доказательств этого дало наше исследование 73-х бостонцев, обращенных в веру двумя известными евангелистами. Из этих 73-х человек только один изменил свое поведение в сторону большей альтруистичности. 37 новообращенных слегка изменили свои речевые реакции, стали чаще повторять слова: “Прости, Господи”, “Во славу Господа” и тому подобные выражения, но их поведение не претерпело изменений. У остальных новообращенных ни речь, ни внешнее поведение не изменились. То же относится и к коммунистическим, социалистическим и капиталистическим экономическим мерам, к научным, художественным, критическим и другим способам установления и поддержания прочного мира в человеческой вселенной.
– И что, нас ждёт крах?
– Спасти человечество может только альтруизм, бескорыстная, созидательная любовь, при условии, что мы знаем, как производить ее в изобилии, как аккумулировать и как использовать. С этой точки зрения любовь оказывается одной из самых высоких энергий, заключающей в себе необычайные созидательные и терапевтические возможности.
Бескорыстная, созидающая любовь способна, во-первых, остановить агрессивные межличностные и межгрупповые стычки, а во-вторых, превратить отношения из враждебных в дружеские. Мы также доказали, что любовь вызывает любовь, а ненависть рождает ненависть; что любовь может реально влиять на международную политику и успокаивать межнациональные конфликты. Более того, альтруисты в целом живут дольше эгоистов; дети, лишенные любви, вырастают нравственно и социально ущербными; любовь – самое лучшее и эффективное средство обучения в деле просвещения и облагораживания человечества.
– У вас есть доказательства?
– Мы проводили эксперимент, чтобы проверить эффективность “метода добрых дел”: выбрали пять пар студентов, где партнеры в каждой паре ненавидели друг друга. Убедив одного из партнеров в каждой паре попытаться продемонстрировать дружественные действия по отношению к другому партнеру, мы затем наблюдали, что получится. Дружественные жесты включали приглашения пообедать вместе, сходить в кино, потанцевать и так далее. За три месяца мы сделали четыре пары друзьями, а партнеры пятой пары стали относиться друг к другу нейтрально.
– Значит, каждый может стать добрее?
– Конечно! Кому-то это сделать легче, кому-то труднее. Здесь стоит оговориться, что есть три типа альтруистов: прирожденные, обращенные и промежуточный тип, который несет в себе черты как прирожденных, так и обращенных альтруистов.
При этом процесс настоящего альтруистического перевоплощения проходит для человека очень трудно и болезненно, занимая долгое время. Поэтому почти все скороспелые религиозные обращения или нравственные изменения поверхностны, и сегодняшнее “религиозное возрождение”, о котором столь широко рассуждают в США и везде в мире, есть всего лишь сотрясение воздуха, поскольку редко затрагивает самые основы общественной жизни и мораль.
– Последний вопрос. Вы – учёный с мировым именем, авторитет, подобных которому мало. Какая награда была для вас самой ценной?
– Первым моим учителем была простая крестьянка из деревни Римья. Я помню эту “школу” потому, что там я получил мою первую и самую дорогую награду за успехи в учебе. Это была обертка от леденца. До сих пор отчетливо вижу желто-зеленое изображение груши на фантике и вспоминаю ту радостную гордость, с которой принимал награду. Я показал ее тете и дяде и в конце концов прикрепил картинку на стене дома рядом с иконами.
Беседовал Алексей Боровенков
(Использована книга П. Сорокина «Долгий путь»)
|
