Главная » 2014»Июнь»13 » Статья-клинический случай Никитиной О.А. "Депрессия, война и семья"
Статья-клинический случай Никитиной О.А. "Депрессия, война и семья"
00:15
http://www.proego.ru/articles/45
Депрессия, война и семья
В статье "Как уйти от прошлого" двенадцать лет назад Арон Белкин писал: "Даже анатомически человек так устроен, что взгляд его постоянно обращен вперед. Мысль о будущем присутствует в сознании всегда, управляя поведением (…) А то, что осталось позади, не кажется достойным такой ревнивой заботливости. Что было, то было – свершилось, и уже ничего нельзя ни изменить, ни поправить (...) В глубине души прошлое остается самим собой – неприпомаженным и неотредактированным. Таким оно и пребудет с вами навеки. И никому не дано предугадать, когда и при каких обстоятельствах рванется оно на поверхность, переворачивая душу" (1). Это высказывание верно в рамках человеческой жизни вообще, но так же верно в отношении влияния прошлого опыта родителей на бессознательную и сознательную жизнь ставших взрослыми детей.
Мария Машовец, анализируя две работы Диноры Пайнз "Работа с женщинами, выжившими в лагерях уничтожения" (5) и "Удар Катастрофы по следующему поколению" (6) в статье "В поисках филогенетической идентичности" (4) выдвигает ряд тезисов: женщины, пережившие Катастрофу, стремились рожать детей, в этих детях они бессознательно воспроизводили погибших дорогих им людей; независимо от того, знали ли дети о судьбе родителей, они испытывали на себе сильнейшее влияние Катастрофы и имели сложности с сепарацией, с выражением агрессии, с идентичностью; в аналитической ситуации проблема часто "замалчивалась" совместными усилиями аналитика и пациента, пациент воспроизводил нежелание своих родителей говорить на эту тему, а аналитик повторял это в дополнительном и согласующемся контрпереносе.
Многим психотерапевтам приходилось наблюдать и интерпретировать влияние исторических событий на пациента. Среди историй, рассказываемых пациентами, есть повторяющиеся, такие, которые можно назвать семейными мифами или семейными фантазмами. Суть одной из таких историй (в моей практике подобный алгоритм встречался четыре раза), произошедшей либо в предыдущем поколении, либо через поколение (в зависимости от возраста клиента), сводится к следующему: во время войны женщина рождает живого младенца, но из-за тягот, голода и лишений закапывает его живым в землю. В это время отец младенца, мужчина, считается пропавшим без вести.
Клинический случай.
(Материал приводится с согласия клиентки).
Она просила называть себя Людмила. Это пожилая женщина (61 год), очень скромно, чистенько и аккуратно одетая. К психотерапевту обратилась по настоянию дочери, которая сама проходит индивидуальный психоанализ и посещает психотерапевтическую группу.
Тяжело начиналась жизнь Людмилы и печален ее рассказ о тех далеких временах. Родившись в 1941 году, первые шесть месяцев жизни она провела вместе с матерью в блокадном Ленинграде. Потом они были эвакуированы в Краснодарский край. Ехали в теплушках полтора месяца. Стоял сорокаградусный мороз. Не было самых необходимых вещей, и мать ножом чистила пеленки, а потом опять заворачивала в них девочку. А когда приехали, то и там не нашли покоя – в Краснодарский край пришли немцы. Приходилось прятаться. На одной из сессий Людмила предположила, что, возможно, страх людей, который преследовал ее всю жизнь, оттуда – очень маленький ребенок только под страхом смерти, может прятаться и сидеть, не шелохнувшись (Людмила знает об этом из рассказов матери).
Мать вернулась в Ленинград, оставив девочку с бабкой, тяжело и много работавшей. Девочка была предоставлена сама себе. Вероятно, тогда она и полюбила природу, которая своей простой красотой, доступностью и "надежностью" одна была ей помощником и другом. Бабка давала еду, но не могла удовлетворить эмоциональные потребности ребенка. Людмила вспоминает, что в ее кровати всегда были крошки. Хотя она и была сыта, но всегда прятала кусочки еды под подушку.
Отец Людмилы пропал без вести. Мать родила ребенка. Не имея возможности его выкормить и вырастить, живым закопала его в землю. После этого, как считает Людмила, мать всегда была немножечко сумасшедшая, не в себе.
В семь лет, Людмилу забирают обратно к матери, которая к тому времени вышла замуж и родила девочку. А через несколько лет еще одну. Тогда и случилась первая депрессия пациентки: все стало серым, безнадежным, пришла тоска, и делать ничего не хотелось.
Приехав к матери, Людмила впервые близко увидела мужчину. Ей трудно описать свои чувства. Отчим был грубым, суровым - не таким, как воображаемый и идеализированный отец. Девочка не могла назвать отчима "папа" из-за пропавшего без вести отца. Долго еще потом, до института, а может быть и до первой госпитализации в психиатрическую больницу с тяжелой депрессией, она считала отца живым, обожествляла его и ждала его возвращения. Эта идеализация и верность были с ней всю жизнь: она отказалась взять фамилию отчима, практически не имела сексуальных отношений, не выходила замуж, считая, что ее "половинка" погибла на войне.
В школе Людмила всегда училась хорошо, было много "отличных" отметок. После школы поступила в институт, но из-за того, что поступила "не в тот, куда хотела" и из-за госпитализации считала себя "плохой, ущербной". Друзей не имела и после института всегда спешила домой, где ничего не менялось и оставалось как в детстве: "Ходила за матерью и отчимом. Куда они, туда и я. Что они делали, то и я делала. Старалась быть хорошей. Наблюдала, как он брал своих дочек на колени, качал, читал им сказки. А меня не брал, потому что я чужая".
Итак, мы уже можем видеть своеобразие специфических личностных структур Людмилы. Депрессивное эго, наполненное непережитым и неоплаканным страданием, искажающим восприятие реальности. Отсутствие реального наполнения родительских фигур. Идеализация пропавшего без вести отца. И невинно убиенный младенец, ставший основой патологической идентичности.
Адольф Гуггенбюль-Крейг в книге "Эрос на костылях" (2), пишет: "...в римско-католической мифологии существует образ младенца, находящейся в самом неопределенном положении. Некрещеный ребенок, который никогда не сможет попасть ни на Небеса, ни в Ад, ни в Чистилище. Этот младенец странствует туда и обратно всю вечность между Раем и Адом. Так как он не был крещен, то не может попасть в рай, а, умерев при рождении, не имел возможности совершать грешные поступки, а потому не мог оказаться в аду". Автор предлагает рассматривать часть нашей (psyche) души как некрещеного младенца, часть, которой не коснулась сущность человеческой природы – ни эротика, ни нравственность, ни эстетическая дифференциация. Можно предположить, что такой младенец является не только стержнем идентификации Людмилы, но есть в душе и у каждого из нас.
В ситуации Людмилы мы можем наблюдать четко обозначенный бессознательный паттерн (комплекс) семьи: непохороненный идеализированный мужчина и рожденный, но заживо закопанный младенец. Тот, кто должен жить - похоронен, а тот, кто должен быть похоронен - становится вечным скитальцем.
Как этот комплекс проявляется в сессиях? И как возможно интерпретировать такой материал? Вот запись одной из сессий (середина первого года работы).
Людмила пришла после перерыва, во время которого ей была сделана эндоскопическая операция по удалению кисты яичника.
П.: Мне не нравится сюда приходить. Не нравится в этом кресле. И я бы не приходила, но дочка говорит, что когда я прихожу и говорю здесь, то она может со мной общаться... Мне не нравится в этом кресле... (делает жест ладонями, как бы показывая люльку, или держа жмень влаги)... Я бы все оставила, как есть. Прошлое уже какое есть, таким и останется... Но я не могу общаться.
А.: Вам не нравится в этом кресле. Не нравится то новое, что я предлагаю.
П.: Конечно, не нравится. Я всю жизнь так жила! Сейчас только денег мало. Раньше государство заботилось!
А.: Но это удобное кресло. Может быть это кресло, (аналитик тоже делает "жменьку" рукой), как то прошлое, где в государстве есть похороненный младенец и непохороненный отец? Тяжело нести тяжесть такого груза.
П.: Да. Я думаю, что у меня опущение матки из-за этого... Следующая операция будет... Матка опускается, когда носишь непосильные тяжести... Когда я была в больнице, я не могла без боли, спокойно смотреть, как соседка по палате "убивала" своего ребенка. У нее и мужа уже было двое детей – девочек, и они хотели мальчика. Когда они узнали на УЗИ, что будет опять девочка, то решили сделать аборт. За большие деньги. А ребенок уже шевелился. Это убийство... Я вспомнила свою мать. Я не могла находиться в палате при этом разговоре, выскочила за дверь. Моя мать убила своего ребенка, потому, что был голод, была война. Она как сошла с ума тогда. И после этого. Ведь она потом ухаживала за нами, кормила. Я всегда помню, как тяжело она работала. А отец пропал без вести... И дед погиб.
А.: Вы лучше стали понимать, что происходило в те далекие и тяжелые годы. С этим неуютно. После операции всегда тяжело.
П.: Да, я понимаю теперь, почему я всю жизнь делала запасы. Когда были карточки, накупала крупы, а она потом пропадала, прогоркла. Много лишнего делала. Знаете, у меня много всякого барахла дома. Дома кажется, что места мало. В шкафу висит пальто отчима. Его уже четырнадцать лет, как нет, а пальто хранится. Дочка ругается, а я храню.
А.: Зачем?
П.: Не знаю. Пригодится.
А.: Значит это нужно. Оно связано с отцом, который не похоронен. Отчим, отец, если он вернется, всегда может надеть свое пальто.
П.: Знаете, у меня много живых цветов развелось дома. И один цветок все болел. Я за ним ухаживала, но он все равно был чахлым. А выкинуть его не могла. Один раз я его уронила. И пришлось его выкинуть в мусорное ведро. А потом мне его жалко стало, и я его из ведра вынула и посадила в новый горшок, в новую землю. Много веточек и корешков обломалось. А цветок теперь хорошо растет.
А.: Да, такое бывает – когда обламывается лишнее, мешающее новой живой зелени, получается хороший рост.
П.: (собираясь уходить) вы говорили, что хотите написать обо мне. Вы действительно считаете, что моя жизнь, что это интересно?
А.: Да.
П.: (со слезами на глазах) Напишите. Только назовите меня Людмила. Только имя. Имя ни к чему не обязывает.
Она права, эта пожилая женщина, понимающая, что только имя, ее имя, не отягощенное родом и проклятиями рода может ее спасти. Она всегда считала, что живет вместо того убиенного младенца, что ее отец до сих пор жив. Нет, она не была психотиком, не смотря на госпитализации в психиатрические больницы. Просто ее фантазии сохранили яркость, как у ребенка. Она страдала депрессией, которая является расстройством настроения, проблемой эмоции, а не психозом с нарушением мышления. И для нее было важно то, что психотерапевт говорила с ней о том, запредельном, простым языком, делая короткие вмешательства, не смотря на то, что она обесценивала психотерапевта, как всегда саму себя в своей жизни.
Убитый младенец "не давал" ей жить. Последняя госпитализация была тридцать лет назад после родов. У Людмилы был мастит, температура "сорок". А ее, с послеродовой депрессией положили на «Пряжку», печально известную психиатрическую больницу. Людмила рассказывает, что могла уже "только мычать". Соматического лечения не было оказано никакого. Спасла ее медсестра, простая женщина. Она испугалась (или поняла), что Людмила умирает, и не захотела «брать грех на душу». Ночью перевела ее в соматическую больницу.
Что же послужило толчком к скрытым суицидальным тенденциям? Пациентка понимала, что хоть и осталась жива, но что-то умерло в ней тогда. Не была ли живая новорожденная девочка напоминанием об ужасе того младенца? Люди, перенесшее такое, с трудом отрываются от своей матери, и собственный ребенок представлял угрозу тому, не состоявшемуся, но поэтому такому желанному симбиозу.
Мелани Кляйн, начиная статью "Скорбь и ее отношение к маниакально-депессивным состояниям", приводит слова Фрейда из работы "Скорбь и меланхолия" (7): "Существенной частью работы скорби... является проверка реальности. (...) При горе необходим этот период времени для тщательного исполнения требования, налагаемого проверкой реальности, и, (...) по завершении этой работы, эго преуспевает в освобождении либидо от утраченного объекта". Далее Кляйн пишет: "...существует тесная связь между проверкой реальности, осуществляемой при нормальной скорби, и ранними психическими процессами. Ребенок проходит через психические состояния, которые можно сопоставить со скорбью взрослого человека, или, вернее, эта скорбь оживает всякий раз, когда в последующей жизни случается испытать горе" (3).
Что же можно говорить об этой женщине, младенческая жизнь которой отнюдь не была фантазийным сопоставлением со скорбью взрослого человека, а связана с реальной болью и наполнена реальной угрозой?
И скорбь, и работа депрессии не заканчиваются в поколении детей.
Теперь давайте остановимся на части мифа, касающейся пропавшего без вести мужчины. От чего пропадали без вести? Во время войны человек мог погибнуть на поле боя и его тело не всегда было идентифицировано. В этом случае семье не приходила "похоронка". Пропавшими без вести могли быть также репрессированные, узники ГУЛАГа. В любом случае, семья того, на кого приходила бумага о том, что он пропал без вести, не могла посетить место захоронения. Могилы, как бы не было.
Этой могилой была любая братская могила. Смысл братской могилы в стирании границы между любимыми и нелюбимыми, между "своими" и "чужими". Семья приходила оплакивать своего отца, мужа, сына, искренне веря в то, что он их слышит. Отцом был любой.
В образе «пропавшего без вести» мы можем увидеть образ героя – мифологему, в которой в различных сочетаниях обнаруживаются характерные мотивы. В один ряд с Гильгамешем, Одиссеем, Фаустом и другими попадает и наш герой.
Мономиф о герое был подробно исследован и описан различными авторами и соответствует описанию тридцати одного пункта, связанных с жизнью и смертью героя, приведенном Владимиром Проппом в "Морфологии сказки". Основываясь на них, можно сделать следующий вывод: паттерн, выведенный путем абстракции, подразумевает не одну, но две победы в жизни героя. Одну временную, а другую окончательную, следующую за поражением, предательством и величайшими испытаниями (8).
«Пропавший без вести» - герой, соответствующий критериям мономифа. Он был "на царствии", как воспетый пролетариат, устанавливающий законы диктатуры. После потери благорасположения (под репрессии мог попасть каждый), он подвергался изгнанию (попадал в ГУЛАГ). Его смерть загадочна (потому что скрыта). Его дети при его смерти не присутствуют. Его тело не предается погребению. Почитаются многие места его захоронения.
Отсутствующий отец… «Древние греки уже знали то, что подтверждено в наше время тщательным медицинским наблюдением: для развития сына менее пагубно иметь мертвого отца, чем отца, чья судьба неизвестна… отсутствие отца, которое делает его судьбу неопределенной, может превратить сына в убийцу и даже в матереубийцу…» (2). Но только ли для развития сына?
В данной работе не ставится вопрос об истинности рассказанной пациенткой истории – она рассматривается как миф. Вопрос стоит иначе: возможно ли считать историю с закопанным заживо младенцем и пропавшим без вести отцом не только относящейся к истории пациента и влияющей на развитие депрессии, но и проявлением архетипов, характеризующих общество в целом?
Длительные последствия Отечественной войны можно разглядеть в явлении, условно называемом «демографическим». Все аналитические исследования называют Россию страной женской, материнской, так что можно предположить, что приведенные в данной работе рассуждения легли на уже исторически сформировавшийся пласт. На протяжении первой половины двадцатого века в нашей стране в результате двух мировых войн, революции, гражданской войны и сталинских репрессий в нескольких поколениях мужчины были практически уничтожены. Можно сказать, что двадцатый век в России равносилен Катастрофе, где мужественные и активные практически уничтожены, а выжившие несут на себе гнет бессознательной вины за то, что живы.
В процессе психотерапии постепенно постигая свой внутренний мир пациент имеет возможность осознать и переосмыслить и свои собственные, и семейные воспоминания, избавиться от бессознательного чувства вины и завершить, таким образом, «работу скорби», начатую в предыдущих поколениях, избавив от этого тягостного траура собственных детей и внуков.
Литература:
1. Белкин А. Как уйти от прошлого?//Российский психоаналитический вестник, №2, -М., 1992, с. 116.
2. Гуггенбюль-Крейг А. Эрос на костылях. -С-Пб, 2002, с. 5.
3. Кляйн М. Скорбь и ее отношение к маниакально-депрессивным состояниям//Вестник психоанализа, №1, 2002, с. 44.
4. Машовец М. В поисках филогенетической идентичности//Вестник психоанализа, №1, 2002, с. 130 – 136.
5. Пайнз Д. Работа с женщинами, выжившими в лагерях уничтожения//Бессознательное использование своего тела женщиной. -С-Пб, 1995.
6. Пайнз Д. Удар катастрофы по следующему поколению//Бессознательное использование своего тела женщиной. -С-Пб, 1995.
7. Фрейд З. Скорбь и меланхолия//Вестник психоанализа, №1, 2002, с. 13 – 29.
8. Наранхо К. Песни просвещения. Эволюция сказания о герое в западной поэзии. –СПб, 1997, с.13-15.
Этот клинический случай предоставлен специалистом Никитиной Ольгой Анатольевной
