http://www.bbc.com/russian/international/2015/06/150624_tajikistan_war_women
26 июня 2015
27 июня в Таджикистане отмечают 18-ю годовщину со дня подписания в Москве мирного договора между правительством страны и Объединенной таджикской оппозицией (ОТО).
Гражданская война в Таджикистане 1992-1997 годов стала одним из самых кровопролитных конфликтов на территории бывшего СССР с момента его распада.
По официальным данным, в результате противостояния погибли более 60 тысяч человек, около 100 тысяч пропали без вести, 26 тысяч женщин овдовели и 55 тысяч детей стали сиротами.
Миллионы граждан Таджикистана были вынуждены бежать из республики, спасаясь от репрессий и верной гибели, почти половина населения осталась без крова.
Сложнее всего пришлось женщина и детям, испытавшим на себе все ужасы военного времени.
Хаетбегим Нуруллоева
Мне было 14 лет, когда началась гражданская война в Таджикистане.
В начале октября ситуация в Душанбе резко ухудшилась, и родственники уговорили маму отправить меня в Хорог [областной центр Горно-Бадахшанской автономной области].
На Памире жила моя бабушка. Скоро прилетел и мой старший брат.
В Душанбе уже начинали пропадать девочки. Никто не мог сказать, кто их похищал и что потом с ними случилось.
Моя мама, которая осталась в Душанбе, периодически нам звонила. Она мало рассказывала о том, что там происходило, но было понятно, что все очень плохо. В декабре мама перестала выходить на связь.
Тогда же убили дядю. Он не был военным. Убийц не нашли, скорее всего, даже не искали. Ему было всего 30 лет. Убили прямо на улице, расстреляли вместе с другом.
Мы с братом пытались выяснить у родных, почему не звонит мама, но нам постоянно твердили, что она на гастролях. Моя мама Садбарг Тиллоева была актрисой таджикского театра "Ахорун".
Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды я случайно не подслушала разговор тети и бабушки. Я эту фразу никогда не забуду. Тетя сказала, что мамы нет ни в списках живых, ни в списках мертвых.
Потом я узнала, что в одну из декабрьских ночей страшного 1992 года маму, ее сестру, тетю, племянницу и моего двухлетнего двоюродного брата увели вооруженные люди. Позвонили в дверь и увели. Официально - они пропали без вести.
Спустя два года после их исчезновения мы нашли двоюродного братишку. От приютившей его женщины мы узнали, что он был в руках у вооруженных боевиков.
Они хотели от него избавиться, но женщина уговорила мужчин отдать им мальчика. Он прожил у нее два года.
Через год я вернулась в Душанбе. Закончить школу я не смогла. Там меня стали преследовать, издеваться надо мной, оскорблять по этническому признаку.
Меня называли вовчиком [вовчиками называли сторонников оппозиции, юрчиками - сторонников нынешней власти]. Могли плюнуть в меня, ударить.
Пожаловаться я не могла - боялась за брата и дядю, которых могли убить, если бы они захотели защитить меня. Тогда я уехала к родственникам в Хорог.
В Душанбе вернулась только после окончания школы, поступила в училище, но потом снова уехала. Этот город стал чужим для меня.
Война очень сильно изменила меня. Изменилось мое отношение к жизни, к таким понятиям, как добро и зло.
Я часто во сне вижу войну, стрельбу и мучения. Но самое страшное, что мы с братом так и не нашли могилу матери.
Мы даже справку о смерти не можем получить. За что ее убили? Просто так. Она была не своей, ее убили, потому что она была уроженкой Памира, и кому-то очень не нравилось ее этническое происхождение.
Хуриниссо Гафорзода
В 1992 году я работала в администрации города Рогун. Когда военные действия переместились на восток, я была вынуждена уехать в поселок Гарм в Раштском районе, к родителям. У них на тот момент уже ютились около 80 беженцев.
1992 год выдался очень холодным, мы едва находили пропитание. Однако самым страшным было то, что мы оказались меж двух огней.
С одной стороны нас преследовали сторонники проправительственного Народного фронта, а с другой - те, кто называл себя муджахедами, сторонниками оппозиции.
Проправительственные силы нас били за принадлежность к региону, откуда вышла исламская часть оппозиции.
А те, кто называл себя моджахедами, преследовали интеллигенцию, учителей и врачей, называя их неверными. Убивали каждый день. Убили и моего брата - за то, что он был инженером, образованным человеком.
Многие простые жители Рашта ждали наступления правительственных войск, надеясь, что те их спасут от преследования бандитов.
Но когда проправительственные войска заняли регион, начался ужас. Я такое только в фильмах о войне с фашистами видела и представить не могла, что когда-нибудь переживу нечто такое в реальности, в XX веке. И что убивать друг друга будут таджики.
Только мое родное селение Нимич подверглось бомбовым атакам 14 раз. Вокруг все было усеяно телами молодых мужчин, женщин, детей, которых мы не только не успевали хоронить, но и боялись, потому что после бомбовых атак начинались обстрелы мирных кишлаков.
Только в результате одного такого налета погибло 130 человек, в основном дети. Мы собирали остатки тел по снегу и хоронили в общих могилах.
Сотни людей продолжали бежать на восток страны в Джиргитальский район, на границу с Киргизией. Во многих населенных пунктах нас боялись принимать.
На границе двух районов, есть мост через реку Сайхон. Там стоял самый страшный для нас военный блокпост проправительственного Народного фронта. Мужчин снимали с машин и убивали - по региональному и этническому признаку.
Я пыталась спасти родственников, начала просить, ругаться с боевиками. Меня избили, выбили все зубы. До сих пор удивляюсь, что осталась тогда в живых. Трое моих двоюродных братьев и дядя на глазах жены и дочерей были расстреляны.
Мы были вынуждены снова вернуться домой. Весь мой родной кишлак был разрушен, обстрелян.
Я увидела отца и не узнала – он поседел за пару дней. Оставшиеся в селении старики были жестоко избиты. Утром, когда я стала расчесываться, в осколках разбитого зеркала увидела свое отражение. Вся голова была седой. Мне было 33 года. Меня выгнали с работы только за то, что я родилась в регионе, откуда была оппозиция.
Без денег, без дома, без еды, одна и с детьми на руках - вот так начиналась моя новая жизнь.
Это были страшные годы, но потом меня взяли на работу в ООН. Я помогала женщинам, вела работу с беженцами.
Помню, когда меня приняли на работу, на мне было одно-единственное платье. Мне одолжили денег, чтобы я могла купить еще пару платьев и теплых вещей. Меня часто спрашивают, можно ли все это забыть и простить. И я знаю, что как женщина простить не смогу никогда, и как верующий человек верю в суд Божий.
Я верю, что участники геноцида и военных преступлений против гражданского населения ответят, если не по законам страны, то перед Богом.
Шахрия Ахтамзод
Мне до сих пор невыносимо тяжело вспоминать те годы. Я начинаю плакать, наверное, от бессилия, от невозможности изменить судьбу, вернуть родных мне людей.
Я до сих пор не поняла, как началась эта война, в чем были причины жестокого истребления одних другими. Все эти люди жили в одной стране, были соседями, общались до войны. А потом что-то случилось, и все стали врагами, разделились на два лагеря.
В ноябре состоялась историческая сессия, на которой была избрана новая власть. Мы все надеялись, что конфликт будет исчерпан, но война только начиналась.
Страшные месяцы наступили потом. В Душанбе начались этнические чистки, искали представителей определенных регионов.
По ночам мы с дочерью прятались у друзей. В те годы я работала в редакции одной из газет, очень скоро с работы меня уволили за мои оппозиционные взгляды и за этническую принадлежность. Я была родом с Памира.
Одним из самых страшных воспоминаний стало убийство моего отца - 67-летнего фронтовика, участника Великой Отечественной войны.
Он поехал в больницу на очередной медосмотр и там, по рассказам очевидцев, был задержан вооруженными людьми. Его расстреляли, как многих других мужчин. Нам не удалось даже его тело найти.
Большинство моих родственников покинули родину во время гражданской войны. Сейчас они благополучно живут в России. На вопрос о возвращении они отвечают, что родина там, где тепло и безопасно, где не убивают за этническую принадлежность.
Все эти 23 года я не жила, я существовала и выживала. Работы нет, получить ее сложно из-за моих политических взглядов.
С момента подписания межтаджикского мирного договора прошло 18 лет, но настоящий мир так и не наступил, нет изменений, перемен, перспектив. Для меня лично ничего не изменилось.
Лала Мамадсултонова
В июне 1992 года у меня родился первенец, сын. Мой муж работал в милиции. Он и его коллеги стояли между двумя площадями, на которых митинговали противоборствующие стороны.
Затем демонстранты перешли к активным действиям, начали стрелять в милицию. Ни я, ни мой муж не могли понять причин этого противостояния. Мне кажется, что до конца этого не осознавали и сидящие по разные стороны баррикад люди.
В декабре активные боевые действия переместились в Душанбе. Стали преследовать людей по этнической принадлежности. Наши родственники к тому времени выехали из страны или из города, а мы не успели.
Я видела, как из дома вывели двух молодых людей и расстреляли их прямо на улице. Очень многих моих родственников убили, ограбили наши квартиры. Но никто так и не нашел ни убийц, ни грабителей, а может, и вовсе не искали. Время-то военное.
Сложно забыть детскую площадку полную трупов, крови. Приехала машина, и людей стали загружать в нее, как вещи, ковш поднимал тела и сбрасывал в кузов.
Уехали из страны мы на военном российском самолете, когда ситуация ухудшилась. Придумали легенду, что я радистка. Вы представьте, как мы все проходили контроль.
Боялись, что узнают об этническом происхождении. Помогла внешность: я метиска - мама русская, а отец с Памира.
Военный борт доставил нас в Самару. Там было холодно, а мы без денег, без теплой одежды, с маленьким ребенком.
Через три дня, проведенных в самарском аэропорту, мы наконец добрались до Алма-Аты, где жили родственники. Это было странное ощущение - из войны в мирную жизнь.
Я не забуду, как всякий раз испытывала ужас, когда муж выходил за хлебом. Я боялась, что он не вернется, что его убьют. До сих пор испытываю дискомфорт, если ночью стучат в дверь. Мне кажется, что ночью приходят, чтобы убить.
Гулрухсор Шарипова
Для меня гражданская война в Таджикистане не закончилась до сих пор. Иногда мне кажется, что я никогда не избавлюсь от мыслей, что война идет постоянно, а я вынуждена без конца защищаться, спасаться, бежать.
Мне было 16 лет, когда начались активные военные действия в Гарме, и нам пришлось бежать. Уехали в Джиргитальский район Таджикистана на границу с Киргизией.
Мои родители не принадлежали ни к одной из противоборствующих сторон, но тогда это было не важно. Все определяла география твоего рождения.
Спустя пару месяцев мы вернулись домой. Гарм уже был занят проправительственными силами.
В конце 1992 года мой отец решил навестить сестру. Тетя жила в соседнем кишлаке. Вечером папа не вернулся. Кто-то рассказал брату, что его застрелили, а тело выбросили в реку.
Мы долго его искали, пытались узнать, что случилось, но все наши усилия были тщетны. Тем же вечером у мамы случился сердечный приступ. Через шесть месяцев она умерла, так и не оправившись после известия о смерти папы.
Мои родственники через год после смерти родителей выдали меня замуж, боясь изнасилований. Женщины очень боялись приглашения на выпечку лепешек.
Так солдаты проправительственной армии отбирали для себя женщин, которых потом насиловали. Таких женщин в Гарме было очень много.
В жены брали в основном девочек 14-15 лет. Военные жили с ними, пока находились здесь, а когда меняли место дислокации, жен бросали. Те возвращались к родителям с детьми, без средств к существованию, обесчещенные.
Никто из этих женщин даже не пытался обратиться за помощью в правоохранительные органы. Доказать факт изнасилования много лет спустя достаточно сложно. Но в основном семьи пытаются скрыть подобные случаи, боясь общественного осуждения.
|
